Царскосельский барельеф

Шел, возвращаясь из ада, Орфей со своей Евридикой.  
Все миновали преграды, и только на самом пороге  
Остановился и, клятву забыв, на нее оглянулся,  
Светом уже озаренную. «Горе! – она возопила. —  
Горе! Какое безумье тебя и меня погубило!  
Неумолимая участь обратно меня отзывает,  
Друг мой, прости же навеки! Дремой затуманились очи,  
И от тебя уношусь я, объятая тьмой бесконечной,  
Слабые руки к тебе я – уже не твоя – простираю!»  
Так простонала и дымом растаяла в воздухе легком.  
Ловит он тень ее, с ней говорит, но ее уж не видит…  
Там на высокой скале у пустынного Стримона плачет  
Горький певец, изливая печаль свою в хладных пещерах,  
И укрощаются звери, и дубы сдвигаются песнью.  
Так Филомела в тени сребролистого тополя плачет,  
Если птенцов из гнезда ее пахарь жестокий похитит;  
Плачет она по ночам, повторяя унылую песню,  
И наполняет стенящею жалобой темные дали…  
Раз он любил – и уже никогда никого не полюбит;  
В льдистой пустыне Рифеевой, в вечных снегах Танаиса,  
В полночи Гиперборейской певец одинокий блуждает,  
Тщетную милость Аида клянет и зовет Евридику…  
Презрены им Киконийские жены, но отомстили:  
В таинствах Вакха ночных, в исступленьях святых  
растерзали  
Юное тело и по полю члены его разметали,  
Голову жалкую волны глубокого Эбра катили,  
А замирающий голос все еще звал Евридику.  
«О, Евридика!» – душа его повторяла и в смерти,  
И отзывалося эхо в прибрежных скалах: «Евридика!»  

❉❉❉❉

1924  

❉❉❉❉