Римские элегии

Бенедетте Кравиери  

❉❉❉❉

I  

❉❉❉❉

Пленное красное дерево частной квартиры в Риме.  
Под потолком — пыльный хрустальный остров.  
Жалюзи в час заката подобны рыбе,  
перепутавшей чешую и остов.  
Ставя босую ногу на красный мрамор,  
тело делает шаг в будущее — одеться.  
Крикни сейчас «замри» — я бы тотчас замер,  
как этот город сделал от счастья в детстве.  
Мир состоит из наготы и складок.  
В этих последних больше любви, чем в лицах.  
Как и тенор в опере тем и сладок,  
что исчезает навек в кулисах.  
На ночь глядя, синий зрачок полощет  
свой хрусталик слезой, доводя его до сверканья.  
И луна в головах, точно пустая площадь:  
без фонтана. Но из того же камня.  

❉❉❉❉

II  

❉❉❉❉

Месяц замерших маятников (в августе расторопна  
только муха в гортани высохшего графина).  
Цифры на циферблатах скрещиваются, подобно  
прожекторам ПВО в поисках серафима.  
Месяц спущенных штор и зачехленных стульев,  
потного двойника в зеркале над комодом,  
пчел, позабывших расположенье ульев  
и улетевших к морю покрыться медом.  
Хлопочи же, струя, над белоснежной, дряблой  
мышцей, играй куделью седых подпалин.  
Для бездомного торса и праздных граблей  
ничего нет ближе, чем вид развалин.  
Да и они в ломаном «р» еврея  
узнают себя тоже; только слюнным раствором  
и скрепляешь осколки, покамест Время  
варварским взглядом обводит форум.  

❉❉❉❉

III  

❉❉❉❉

Черепица холмов, раскаленная летним полднем.  
Облака вроде ангелов — в силу летучей тени.  
Так счастливый булыжник грешит с голубым исподним  
длинноногой подруги. Я, певец дребедени,  
лишних мыслей, ломаных линий, прячусь  
в недрах вечного города от светила,  
навязавшего цезарям их незрячесть  
(этих лучей за глаза б хватило  
на вторую вселенную). Желтая площадь; одурь  
полдня. Владелец «веспы» мучает передачу.  
Я, хватаясь рукою за грудь, поодаль  
считаю с прожитой жизни сдачу.  
И как книга, раскрытая сразу на всех страницах,  
лавр шелестит на выжженной балюстраде.  
И Колизей — точно череп Аргуса, в чьих глазницах  
облака проплывают как память о бывшем стаде.  

❉❉❉❉

IV  

❉❉❉❉

Две молодых брюнетки в библиотеке мужа  
той из них, что прекрасней. Два молодых овала  
сталкиваются над книгой в сумерках, точно Муза  
объясняет Судьбе то, что надиктовала.  
Шорох старой бумаги, красного крепдешина,  
воздух пропитан лавандой и цикламеном.  
Перемена прически; и локоть — на миг — вершина,  
привыкшая к ветреным переменам.  
О, коричневый глаз впитывает без усилий  
мебель того же цвета, штору, плоды граната.  
Он и зорче, он и нежней, чем синий.  
Но синему — ничего не надо!  
Синий всегда готов отличить владельца  
от товаров, брошенных вперемежку  
(т. е. время — от жизни), дабы в него вглядеться.  
Так орел стремится вглядеться в решку.  

❉❉❉❉

V  

❉❉❉❉

Звуки рояля в часы обеденного перерыва.  
Тишина уснувшего переулка  
обрастает бемолью, как чешуею рыба,  
и коричневая штукатурка  
дышит, хлопая жаброй, прелым  
воздухом августа, и в горячей  
полости горла холодным перлом  
перекатывается Гораций.  
Я не воздвиг уходящей к тучам  
каменной вещи для их острастки.  
О своем — и о любом — грядущем  
я узнал у буквы, у черной краски.  
Так задремывают в обнимку  
с «лейкой», чтоб, преломляя в линзе  
сны, себя опознать по снимку,  
очнувшись в более длинной жизни.  

❉❉❉❉

VI  

❉❉❉❉

Обними чистый воздух, а ля ветви местных пиний:  
в пальцах — не больше, чем на стекле, на тюле.  
Но и птичка из туч вниз не вернется синей,  
да и сами мы вряд ли боги в миниатюре.  
Оттого мы и счастливы, что мы ничтожны. Дали,  
выси и проч. брезгают гладью кожи.  
Тело обратно пространству, как ни крути педали.  
И несчастны мы, видимо, оттого же.  
Привались лучше к кортику, скинь бахилы,  
сквозь рубашку стена холодит предплечье;  
и смотри, как солнце садится в сады и виллы,  
как вода, наставница красноречья,  
льется из ржавых скважин, не повторяя  
ничего, кроме нимфы, дующей в окарину,  
кроме того, что она — сырая  
и превращает лицо в руину.  

❉❉❉❉

VII  

❉❉❉❉

В этих узких улицах, где громоздка  
даже мысль о себе, в этом клубке извилин  
прекратившего думать о мире мозга,  
где то взвинчен, то обессилен,  
переставляешь на площадях ботинки  
от фонтана к фонтану, от церкви к церкви  
— так иголка шаркает по пластинке,  
забывая остановиться в центре, —  
можно смириться с невзрачной дробью  
остающейся жизни, с влеченьем прошлой  
жизни к законченности, к подобью  
целого. Звук, из земли подошвой  
извлекаемый — ария их союза,  
серенада, которую время о«но  
напевает грядущему. Это и есть Карузо  
для собаки, сбежавшей от граммофона.  

❉❉❉❉

VIII  

❉❉❉❉

Бейся, свечной язычок, над пустой страницей,  
трепещи, пригинаем выдохом углекислым,  
следуй — не приближаясь! — за вереницей  
литер, стоящих в очередях за смыслом.  
Ты озаряешь шкаф, стенку, сатира в нише  
— бо»льшую площадь, чем покрывает почерк!  
Да и копоть твоя воспаряет выше  
помыслов автора этих строчек.  
Впрочем, в ихнем ряду ты обретаешь имя;  
вечным пером, в память твоих субтильных  
запятых, на исходе тысячелетья в Риме  
я вывожу слова «факел», «фитиль», «светильник»,  
а не точку — и комната выглядит как в начале.  
(Сочиняя, перо мало что сочинило).  
О, сколько света дают ночами  
сливающиеся с темнотой чернила!  

❉❉❉❉

IX  

❉❉❉❉

Скорлупа куполов, позвоночники колоколен.  
Колоннады, раскинувшей члены, покой и нега.  
Ястреб над головой, как квадратный корень  
из бездонного, как до молитвы, неба.  
Свет пожинает больше, чем он посеял:  
тело способно скрыться, но тень не спрячешь.  
В этих широтах все окна глядят на Север,  
где пьешь тем больше, чем меньше значишь.  
Север! в огромный айсберг вмерзшее пианино,  
мелкая оспа кварца в гранитной вазе,  
не способная взгляда остановить равнина,  
десять бегущих пальцев милого Ашкенази.  
Больше туда не выдвигать кордона.  
Только буквы в когорты строит перо на Юге.  
И золотистая бровь, как закат на карнизе дома,  
поднимается вверх, и темнеют глаза подруги.  

❉❉❉❉

X  

❉❉❉❉

Частная жизнь. Рваные мысли, страхи.  
Ватное одеяло бесформенней, чем Европа.  
С помощью мятой куртки и голубой рубахи  
что-то еще отражается в зеркале гардероба.  
Выпьем чаю, лицо, чтобы раздвинуть губы.  
Воздух обложен комнатой, как оброком.  
Сойки, вспорхнув, покидают купы  
пиний — от брошенного ненароком  
взгляда в окно. Рим, человек, бумага;  
хвост дописанной буквы — точно мелькнула крыса.  
Так уменьшаются вещи в их перспективе, благо  
тут она безупречна. Так на льду Танаиса  
пропадая из виду, дрожа всем телом,  
высохшим лавром прикрывши темя,  
бредут в лежащее за пределом  
всякой великой державы время.  

❉❉❉❉

XI  

❉❉❉❉

Лесбия, Юлия, Цинтия, Ливия, Микелина.  
Бюст, причинное место, бедра, колечки ворса.  
Обожженная небом, мягкая в пальцах глина —  
плоть, принявшая вечность как анонимность торса.  
Вы — источник бессмертья: знавшие вас нагими  
сами стали катуллом, статуями, трояном,  
августом и другими. Временные богини!  
Вам приятнее верить, нежели постоянным.  
Слався, круглый живот, лядвие с нежной кожей!  
Белый на белом, как мечта Казимира,  
летним вечером я, самый смертный прохожий,  
среди развалин, торчаших как ребра мира,  
нетерпеливым ртом пью вино из ключицы;  
небо бледней щеки с золотистой мушкой.  
И купала смотрят вверх, как сосцы волчицы,  
накормившей Рема и Ромула и уснувшей.  

❉❉❉❉

XII  

❉❉❉❉

Наклонись, я шепну Тебе на ухо что-то: я  
благодарен за все; за куриный хрящик  
и за стрекот ножниц, уже кроящих  
мне пустоту, раз она — Твоя.  
Ничего, что черна. Ничего, что в ней  
ни руки, ни лица, ни его овала.  
Чем незримей вещь, тем оно верней,  
что она когда-то существовала  
на земле, и тем больше она — везде.  
Ты был первым, с кем это случилось, правда?  
Только то и держится на гвозде,  
что не делится без остатка на два.  
Я был в Риме. Был залит светом. Так,  
как только может мечтать обломок!  
На сетчатке моей — золотой пятак.  
Хватит на всю длину потемок.  

❉❉❉❉

1981  

❉❉❉❉

* Датировано по переводу в TU.  

❉❉❉❉

Категории стихотворения ✍Иосиф Бродский: Римские элегии