Дом Ивана Ивановича Дмитриева

Я помню этот дом, я помню этот сад:

Хозяин их всегда гостям своим был рад,

И ждали каждого, с радушьем теплой встречи,

Улыбка светлая и прелесть умной речи.

Он в свете был министр, а у себя поэт,

Отрекшийся от всех соблазнов и сует;

Пред старшими был горд заслуженным почетом:

Он шел прямым путем и вывел честным счетом

Итог своих чинов и почестей своих.

Он правильную жизнь и правильный свой стих

Мог выставить в пример вельможам и поэтам,

Но с младшими ему по чину и по летам

Спесь щекотливую охотно забывал;

Он ум отыскивал, талант разузнавал,

И где их находил — там, радуясь успеху,

Не спрашивал: каких чинов они иль цеху?

Но настежь растворял и душу им, и дом.

Заранее в цветке любуяся плодом,

Ласкал он молодежь, любил ее порывы,

Но не был он пред ней низкопоклонник льстивый,

Не закупал ценой хвалебных ей речей

Прощенья седине и доблести своей.

Вниманьем ласковым, судом бесстрастно-строгим

Он был доступен всем и верный кормчий многим.

Зато в глупцов метка была его стрела!

Жужжащий враль, комар с замашками орла,

Чужих достоинств враг, за неименьем личных;

Поэт ли, образец поэтов горемычных;

Надутый самохвал, сыгравший жизнь вничью,

Влюбленный по уши в посредственность свою

(А уши у него Мидасовых не хуже);

Профессор ли вранья и наглости к тому же;

Пролаз ли с сладенькой улыбкою ханжи;

Болтун ли, вестовщик, разносчик всякой лжи;

Ласкатель ли в глаза, а клеветник заочно, —

Кто б ни задел его, случайно иль нарочно,

Кто б ни был из среды сей пестрой и смешной,

Он каждого колол незлобивой рукой,

Болячку подсыпал аттическою солью —

И с неизгладимой царапиной и болью

Пойдет на весь свой век отмеченный бедняк

И понесет тавро: подлец или дурак.

❉❉❉❉

Под римской тогою наружности холодной,

Он с любящей душой ум острый и свободный

Соединял; в своих он мненьях был упрям,

Но и простор давать любил чужим речам.

Тип самобытности, он самобытность ту же

Не только допускал, но уважал и вчуже;

Ни пред собою он, ни пред людьми не лгал.

Власть моды на дела и платья отвергал:

Когда все были сплошь под черный цвет одеты,

Он и зеленый фрак, и пестрые жилеты

Носил; на свой покрой он жизнь свою кроил.

Сын века своего и вместе старожил,

Хоть он Карамзина предпочитал Шишкову,

Но тот же старовер, любви к родному слову,

Наречием чужим прельстясь, не оскорблял

И русским русский ум по-русски заявлял.

Притом, храня во всем рассудка толк и меру,

Петрова он любил, но не в ущерб Вольтеру,

За Лафонтеном вслед он вымысла цветы,

С оттенком свежести и блеском красоты,

На почву русскую переносил удачно.

И плавный стих его, струящийся прозрачно,

Как в зеркале и мысль и чувство отражал.

Лабазным словарем он стих свой не ссужал,

Но кистью верною художника-поэта

Изящно подбирал он краски для предмета:

И смотрят у него, как будто с полотна,

Воинственный _Ермак_ и _Модная жена_.

❉❉❉❉

Случайно ль заглянусь на дом сей мимоходом —

Скользят за мыслью мысль и год за дальним годом,

Прозрачен здесь поток и сумрак дней былых:

Здесь память с стаею заветных снов своих

Свила себе гнездо под этим милым кровом;

Картина старины, всегда во блеске новом,

Рисуется моим внимательным глазам,

С приветом ласковым улыбке иль слезам.

❉❉❉❉

Как много вечеров, без светских развлечений,

Но полных прелести и мудрых поучений,

Здесь с старцем я провел; его живой рассказ

Ушам был музыка и живопись для глаз.

Давно минувших дней то Рембрандт, то Светоний,

Гражданских доблестей и наглых беззаконий

Он краской яркою картину согревал.

Под кисть на голос свой он лица вызывал

С их бытом, нравами, одеждой, обстановкой;

Он личность каждую скрепит чертою ловкой

И в метком слове даст портрет и приговор.

❉❉❉❉

Екатерины век, ее роскошный двор,

Созвездие имен сопутников Фелицы,

Народной повести блестящие страницы,

Сановники, вожди, хор избранных певцов,

Глашатаи побед Державин и Петров —

Всё облекалось в жизнь, в движенье и в глаголы.

❉❉❉❉

То, возвратясь мечтой в тот возраст свой веселый,

Когда он отроком счастливо расцветал

При матери, в глазах любовь ее читал,

И тайну первых дум и первых вдохновений

Любимцу своему поведал вещий гений, —

Он тут воспоминал родной дубравы тень,

Над светлой Волгою горящий летний день,

На крыльях парусов летящие расшивы,

Златою жатвою струящиеся нивы,

Картины зимние и праздники весны,

И дом родительский, святыню старины,

Куда изда

лека вторгалась с новым лоском

Жизнь новая, а с ней слетались отголоском

Шум и событья дня, одно другому вслед:

То задунайский гром румянцовских побед,

То весть иных побед миролюбивой славы,

Науки торжество и мудрые уставы,

Забота и плоды державного пера,

То спор временщиков на поприще двора,

То книга новая со сплетнею вчерашней.

Всю эту жизнь среды семейной и домашней,

Весь этот свежий мир поэзии родной,

Еще сочувственный душе его младой,

Умевшей сохранить средь искушений света

Всю впечатлительность и свежесть чувств поэта, —

Всё помнил он, умел всему он придавать

Блеск поэтический и местности печать.

Он память вопрошал, и живописью слова

Давал минувшему он плоть и краски снова.

❉❉❉❉

То, Гогарта схватив игривый карандаш

(Который за десять из новых не отдашь),

Он, с русским юмором и напрямик с натуры,

Из глупостей людских кроил карикатуры.

Бесстрастное лицо и медленная речь,

А слушателя он умел с собой увлечь,

И поучал его, и трогал — как придется,

Иль со смеху морил, а сам не улыбнется.

Как живо памятны мне эти вечера:

Сдается, старца я заслушался вчера.

❉❉❉❉

Давно уж нет его в Москве осиротевшей!

С ним светлой личности, в нем резко уцелевшей,

Утрачен навсегда последний образец.

Теперь все под один чекан: один резец

Всем тот же дал объем и вес; мы променяли

На деньги мелкие — старинные медали;

Не выжмешь личности из уровня людей.

Отрекшись от своих кумиров и властей,

Таланта и ума клянем аристократство;

Теперь в большом ходу посредственности братство;

За норму общую — посредственность берем,

Боясь, чтоб кто-нибудь владычества ярем

Не наложил на нас своим авторитетом;

Мы равенством больны и видим здравье в этом.

Нам душно, мысль одна о том нам давит грудь,

Чтоб уважать могли и мы кого-нибудь;

Все говорить спешим, а слушать не умеем;

Мы платонической к себе любовью тлеем,

И на коленях мы — но только пред собой.

❉❉❉❉

В ином и поотстал наш век передовой,

Как ни цени его победы и открытья:

В науке жить умно, в искусстве общежитья,

В сей вежливости форм изящных и простых,

Дававшей людям блеск и мягкость нравам их,

Которая была, в условленных границах, —

Что слог в писателе и миловидность в лицах;

В уживчивости свойств, в терпимости, в любви,

Которую теперь гуманностью зови;

Во всем, чем общество тогда благоухало

И, не стыдясь, свой путь цветами усыпало,

Во всем, чем встарь жилось по вкусу, по душе,

Пред старым — новый век не слишком в барыше.

Тот разговорчив был: средь дружеской беседы

Менялись мыслями и юноши и деды,

Одни с преданьями, плодами дум и лет,

Других манил вперед надежды пышный цвет.

Тут был простор для всех и возрастов, и мнений

И не было вражды у встречных поколений.

❉❉❉❉

Так видим над Невой, в прозрачный летний день,

Заката светлого серебряная тень

Сливается в красе, торжественной и мирной,

С зарею утренней на вышине сафирной:

Здесь вечер в зареве, там утро рассвело.

И вечер так хорош, и утро так светло,

Что радости своей предела ты не знаешь:

Ты провожаешь день, ты новый день встречаешь,

И любишь дня закат, и любишь дня рассвет, —

И осень старости, и весну юных лет.

❉❉❉❉