Воспоминание

Посвящено памяти Жуковского и Пушкина

❉❉❉❉

И Жуковский отлетел от мира,

Кончена молитва этой жизни,

Пережит он нами — чудный старец,

Вечно юный. Он был представитель

Чистого стремления души

К неземной, божественной отчизне,

Взор его сиял тем кротким светом,

При котором так просторно мыслям,

Так отрадно сердцу, так тепло;

На челе задумчивость святая

Тихо почивала, райской гостьей

Прилетала на уста поэта

Мирная улыбка, чтоб на них

Отдохнуть под свежей тенью грусти —

Вестницы другого назначенья,

На лице его напечатленной.

Речь его таинственно текла

Из душевной глубины, подъемлясь

Легким паром мощного вулкана,

В думу погруженного, который

Скрыл свой пламень в потаенных недрах,

Чтоб, земли напрасно не колебля,

Лишь слегка дымящимся дыханьем

Возвещать ей о великой силе,

Самовластно сжавшей свой порыв,-

Тихим звуком намекать о громе,

Нам не слышном. Помню я собранья

Под его гостеприимным кровом —

Вечера субботние,- рекою

Наплывали гости и являлся

Он — чернокудрявый, огнеокий,

Пламенный Онегина создатель,

И его веселый, громкий хохот

Часто был шагов его предтечей;

Меткий ум сверкал в его рассказе;

Быстродвижные черты лица

Изменялись непрерывно; губы

И в молчанье жизненным движеньем

Обличали вечную кипучесть

Зоркой мысли. Часто едкой злостью

Острие играющего слова

Оправлял он; но и этой злости

Было прямодушие основой —

Благородство творческой души,

Мучимой, тревожимой, язвимой

Низкими явленьями сей жизни.

❉❉❉❉

Как теперь гляжу на них обоих —

На того и этого. Один,

Весь проникнут таинством мечтанья,

Не легко мог ладить с этой жизнью,

С этою существенностью, где

Иногда вменяют в преступленье

И мечту святую. Оторваться

Трудно было жертвоносцу музы

От заветной думы, от приманки

Тайной мысли — даже и тогда,

Как бывал он в чинной раме света,

Где поэту надо спрятать душу,

Чтоб спастись порою от насмешки

Жалкой и тупой, но ядовитой.

В мире, где и добродетель даже

Не всегда терпима и уместна,

В этом мире, где она должна

Время знать и появляться кстати,

Неизбежны тяжкие боренья

Для души, прекрасным увлеченной.

Но певец Ундины мог зато

Ладить сам с собою в глубине

Теплой веры, с глазу на глаз с сердцем,

Будучи земли сей милым гостем,

Он умел и здесь, в гостях, быть дома,-

И сгущенный мрак земной невзгоды

В мощной ширине души поэта

Должен был редеть и уясняться,

Разрешался в туман прозрачный,

Озаренный радугой фантазий.

Страсть его в молитву обращалась,

В фимиам и жертву божеству.

❉❉❉❉

А другой — стать властелином жизни

Был способен, силой крепкой воли

Отрешиться от мечты порою

И взглянуть на вещи метким взором,

Проницающим и самый камень,

Светом называемый; зато

Совладать с собою было трудно

Этому гиганту,- с бурным чувством —

С этим африканским ураганом —

Он себя не мог преодолеть.

❉❉❉❉

Но земное редкое несходство

Двух поэтов — их не удаляло

Друг от друга,- общий признак Бога —

Вдохновенье — ставило их рядом

Под одно божественное знамя,

Братской дружбой руки их смыкая.-

Отчего ж, я думаю порой,

Меж людьми горят вражда и злоба?

Ратники несходных вер и мнений,

Разных сил, в вооруженьях разных —

Разве не должны они как братья

Узнавать друг друга по призванью,

Ясному в значенье человека?

Не одно ль над ними веет знамя —

Божье знамя? Не к одной ли битве

Против зла — единого врага —

Ополчил их вечный вождь небесный?

❉❉❉❉

Помню: уезжая в край далекий,

Где ждала невеста молодая

Нашего Жуковского, он молвил:

«Вот — нашел я музу на земле.

Еду к ней под золотое небо.

Там я кончу поприще земное.

Вспоминайте обо мне! Простите!»

Он уехал. Много дней промчалось.

Там — в Германии — полуродной

Нашему мечтателю, в отчизне

Шиллера, которого нам, русским,

Воссоздал он, чью живую душу

Из своей всеемлющей души

Перелил в доступное нам слово,-

Там — в беседе с мудрецом Гомером

Жил он и, божественного старца

Восприемля вещие рассказы,

Отражал их нам в волшебных звуках

Русского гекзаметра и веял

В сердце наше греческою жизнью.

Так себя он продолжал и кончил.

❉❉❉❉

Тот — кипучий, прежде отлетевший

В лучший мир, безвременною смертью

Сорван был, когда поэта гений

Лишь вполне развил свою могучесть.

Он широким, львиным перескоком

В вечность перенесся, до конца

Верный быстроте своих движений.

Вдруг сказал он: «Кончено»,- и, бросив

Нам свой прах, душой воспрянул к небу.

Этот — от своих единоземцев

В удаленье — долго испарялся,

Чистым воздымаясь фимиамом.

Он, вдали, как призрак светоносный,

Более и более терялся

В глубине безоблачного неба,

И, как звук, эоловою арфой

Изнесенный, замирая сладко,

Утихал он,- и — конца не слышно,-

Он, и исчезая, продолжился,

❉❉❉❉

Тот хотел как будто б самой смертью

Вдруг расторгнуть вечную преграду,

Что живых от мертвых отделяет,-

Распахнуть нам настежь эти двери

И открыть над миром в полном блеске

Неба светозарного пучину.

❉❉❉❉

Этот, мнится, возносясь, хотел лишь

Отодвинуть только край завесы,

Между небом и землей простертой,

Чтоб не вдруг сиянием безмерным

Поразить нам немощные очи,

К сумраку привыкшие земному.

❉❉❉❉

И его не стало… Нет обоих!

Их не стало, но святые звуки

Лир их сладкострунных вечно живы.

Тот нам в душу пламенные ямбы

Мечет и, упругой сталью слова

Проводя глубокие бразды

По сердцам, оледенеть готовым,

Вспахивает почву, обжигая

Корни закоснелые, и зерна

Вбрасывает мысли плодотворной

И живого, трепетного чувства

В этот прах, побеги вызывая

Чудной жизни из юдольной грязи.

Этот — льется звучными слезами,

Жаркими, истекшими из сердца,

Где горит огонь неугасимый,

Но, в земной прохладной атмосфере

Освежаясь, падают оне,

Как роса, на грудь земли несчастной,

Чтоб ее, иссохшую, увлажить,

Умягчить и утолить ей жажду,

А потом они восходят снова

Легким паром, смешанным с дыханьем

Ими орошенных злаков дольних

И цветов, в свое родное небо —

К вечному истоку своему.

❉❉❉❉