Вот мать, потерявшая сына. В ее комнатушке —
Одни фотографии: в десять, в двенадцать, в шестнадцать,
а умер он в двадцать, желтуху схватив «на картошке».
Из армии целым пришел — в институте погиб.
❉❉❉❉
Теперь ему было бы тридцать. Она прозябает
в научном издательстве, вечно на грани банкротства,
весь день редактирует, на ночь берет переводы,
порой голодает, но жалоб не слышит никто.
❉❉❉❉
И некому слышать. Подруг у нее не осталось,
Друзья ее сына заходят все реже и реже,
У них уже дети, работы, заботы, разводы,
И им все труднее о чем-нибудь с ней говорить:
❉❉❉❉
Они вспоминают о сыне расплывчато, смутно —
все те же словечки, поступки… Но дело не в этом,
Не в этих повторах. Он смотрит со всех фотографий,
Больших или малых. И в комнате трудно дышать.
❉❉❉❉
Никто не выносит такой концентрации горя,
Такого раскаянья. Всякая мать-одиночка
На сына орет, чуть он вырастет из-под опеки.
Она это помнит и медленно сходит с ума.
❉❉❉❉
О Господи, как она кается в каждом скандале,
О, как она просит прощенья за каждое слово,
за каждую вспышку… И если он все это видит,
Он в этой же муке раскаянья тянется к ней.
❉❉❉❉
И это раскаянье их обоюдное, эта
взаимная, слезно-немая мольба о прощеньи
все в комнате полнит, и в ней невозможно остаться
на час или два — потому что душе невтерпеж.
❉❉❉❉
Душа не выносит такой чистоты обожанья,
Любви невозможной, безмерной, беспримесной, чистой,
Свободной от всякой обиды, злопамятья, ссоры,
А полной одним неизбывным сознаньем вины.
❉❉❉❉
Когда бы не ссора, не драки, размолвки, обиды, —
Любви бы никто из живущих на свете не вынес,
Она бы казалась предвестием вечной разлуки,
Поскольку мы все одинаково обречены.
❉❉❉❉
Давайте орать друг на друга, покуда мы живы,
покуда мы грешны, покуда мы робки и лживы,
покуда мы живы, покуда мы бесимся с жиру,
Покуда мы рвемся из дома, зови не зови,
Давайте орать друг на друга, и топать ногами,
И ссориться из-за всего, и швыряться словами,
Чтоб не обезуметь, не выгореть, не задохнуться
От нашей немыслимой, невыносимой любви.
❉❉❉❉