Я пепел посетил. Ну да, чужой

Я пепел посетил. Ну да, чужой.  
Но родственное что-то в нем маячит,  
хоть мы разделены такой межой…  
Нет, никаких алмазов он не прячет.  
Лишь сумерки ползли со всех сторон.  
Гремел трамвай. А снег блестел в полете.  
Но, падая на пепел, таял он,  
как таял бы, моей коснувшись плоти.  
Неужто что-то тлело там, внизу,  
хотя дожди и ветер все сметали.  
Но пепел замирает на весу,  
но слишком далеко не улетает.  
Ну да, в нем есть не то что связь, но нить,  
какое-то неясное старанье  
уже не суть, но признак сохранить.  
И слышно то же самое желанье  
в том крике инвалида «Эй, сынок». —  
Среди развалин требуется помощь  
увлекшемуся поисками ног,  
не видящему снега. Полночь, полночь.  
Вся эта масса, ночь — теперь вдвойне  
почувствовать, поверить заставляют:  
иные не горят на том огне,  
который от других не оставляет  
не только половины существа,  
другую подвергая страшным мукам,  
но иногда со смертью естества  
разделаться надеется и с духом.  
Иные же сгорают. И в аду,  
оставшемся с оставленною властью,  
весь век сопротивляются дождю,  
который все их смешивает с грязью.  
Но пепел с пеплом многое роднит.  
Роднит бугры блестящий снег над ними.  
Увековечат мрамор и гранит  
заметившего разницу меж ними.  
Но правда в том, что если дождь идет,  
нисходит ночь, потом заря бледнеет,  
и свет дневной в развалинах встает,  
а на бугре ничто не зеленеет,  
— то как же не подумать вдруг о том,  
подумать вдруг, что если умирает,  
подумать вдруг, что если гибнет дом,  
вернее — если человек сгорает,  
и все уже пропало: грезы, сны,  
и только на трамвайном повороте  
стоит бугор — и нет на нем весны —  
то пепел возвышается до плоти.  
Я пепел посетил. Бугор тепла  
безжизненный. Иначе бы — возникла…  
Трамвай прогрохотал из-за угла.  
Мелькнул огонь. И снова все затихло.  
Да, здесь сгорело тело, существо.  
Но только ночь угрюмо шепчет в ухо,  
что этот пепел спрятал дух его,  
а этот ужас — форма жизни духа.  

❉❉❉❉