Письмо из Аргентины

Пришло письмо из Аргентины  
несчастной матери от сына.  
Рассказывать ли все сначала,  
как в муках мать его рожала,  
как колыбель его качала,  
как утром в школу провожала…  
Иль прямо начинать с той ночи,  
что всех ночей была короче:  
когда с улыбкою печальной  
он заглянул в родные очи  
и в бой пошел, как мы с тобою,  
в тот, первый, что мы проиграли,  
и ранен был на поле боя,  
и мы его не подобрали.  
(Теперь отыщутся, пожалуй,  
такие, что поправить рады:  
мол, на войне так не бывало…  
Нет, так бывало, — лгать не надо!)  
Он в плен попал не на коленях,  
он сдался не по доброй воле,  
а потому, что отступленье  
таких, как он, бросало в поле.  
В бою не отступив ни шагу,  
он, раненный, пропал под Оршей.  
И я до самого рейхстага,  
что сталось с ним, не слышал больше,  
не знал — и до сих пор не знаю, —  
в каких он лагерях скитался,  
как он лежал, от ран стеная,  
как умирал, как жив остался;  
какие он хлебал помои,  
какие получал побои,  
пока почти четыре года  
мы до Берлина шли с тобою.  
За Эльбой, в мае было дело:  
нас служба привела и случай  
в тот самый лагерь, где сидел он  
за проволокою колючей.  
Я по дороге проезжал там  
с американским провожатым  
и вдруг увидел странный лагерь:  
как кровь — на проволоке — флаги;  
на вышках, по углам квадрата,  
там, где эсэсовцы когда-то,  
наверно, день и ночь сидели,  
американские солдаты  
разгуливали и свистели.  
Я настоял на том, что надо  
заехать нам туда сейчас же.  
И вот — уже мы за оградой,  
среди стоящих, и сидящих,  
и прямо на полу лежащих,  
дошедших до изнеможенья  
людей советских, в плен попавших  
в том — сорок первом — в окруженьях.  
Погоны наши им вначале  
узнать своих в нас помешали,  
Но вот вскочили, вот догнали,  
спросили, вскрикнули, узнали!  
И я, чтоб было всем виднее,  
руками вскинутый на бочку,  
кричу, от счастья сам бледнея,  
что бедам и разлукам — точка!  
Я говорил, что без изъятья  
всем, кто в плену был долгу верен,  
откроет родина объятья,  
жена и мать откроют двери!  
Как после долгого мороза,  
людей оттаивали лица.  
Из глаз их брызнувшие слезы  
и в смертный час мне будут сниться!  
Счастливей нет и нету горше  
тех лиц, еще с печатью ада,  
и взгляда — вдруг, среди всех взглядов, —  
его, пропавшего под Оршей,  
его, стоявшего тут рядом!  
— Когда, — глазами ждал ответа, —  
домой? — Душа его летела.  
Я дам присягу, видев это,  
что он был наш душой и телом,  
что, взятый в плен на поле боя,  
пройдя фашистские застенки, —  
хоть вешайте, хоть ставьте к стенке! —  
остался он самим собою.  
— Когда домой? — меня устало  
он спрашивал со всеми вместе.  
А было их там — тыща двести,  
и столько ж матерей их ждало.  
И три советских офицера —  
мы говорили, веря в это:  
— Американцы примут меры,  
чтоб всех вернуть в Страну Советов,  
что так записано в условьях,  
никто не вправе задержать их! —  
И все кивал, при каждом слове,  
американский провожатый…  
Пускай теперь меня осудят,  
но в этот день, в том сорок пятом,  
я был уверен — так и будет! —  
не зная, что я лгу ребятам!  
Хотя лишь сотня километров  
в тот день ему до нас осталась  
и, как листок с попутным ветром,  
к нам долететь он мог, казалось,  
но мать ждала его напрасно.  
Ни в этот майский вечер ясный,  
ни через день, ни через годы  
он грудью не вдохнул свободы!  
Пришло письмо из Аргентины  
несчастной матери от сына.  
Что было с ним за эти восемь  
лет, за часы и дни без счета,  
еще с кого-нибудь мы спросим  
еще когда-нибудь отчета.  
Я все те мытарства едва ли  
за все те годы перечислю:  
как проверяли его мысли,  
как его письма в клочья рвали,  
как в карцеры таскали — было,  
и как ласкали — тоже было,  
и как бесстыдно уверяли,  
что родина о нем забыла.  
Как от запросов материнских  
его по лагерям скрывали,  
как после всех похлебок свинских  
вдруг для соблазна жрать давали;  
как все профессора измены  
и все доценты шпионажа  
над ним работали в три смены,  
чтоб вытравить закваску нашу!  
Когда же он не стал шпионом —  
как ни ласкали, как ни гнули, —  
они на родину его нам  
и тут, конечно, не вернули!  
Он знал и видел слишком много.  
Они его, полубольного,  
еще, еще в одну дорогу  
отправить поспешили снова.  
Он по Атлантике угрюмой,  
полубезумный и голодный,  
плыл три недели в недрах трюма,  
вконец от всех надежд свободный.  
Подписан с ним контракт кабальный  
с условьем на пять лет остаться  
в чащобах сахарных плантаций  
в стране чужой, в стране печальной.  
Пришло письмо из Аргентины  
несчастной матери от сына…  

❉❉❉❉

1954  

❉❉❉❉