В Гуйлине

Мне сегодня всю ночь не лежится,  
не спится  
здесь, в трехстах километрах от вьетнамской  
границы.  
Позабыл, что здесь — тропики,  
сам виноват!  
В первый день шел по тропке  
как бывалый солдат,  
ехал — шапки не надевал,  
без перчаток поводья держал  
и испекся до трещин, как глиняный старый дувал.  
Ночью градусник сунул — под сорок!  
А отстать — не догнать!  
Каждый час им тут дорог —  
надо их понимать!  
Рассказал бы, что болен, — проявили б заботу,  
лег бы в госпиталь гость.  
А тем временем эта пехота  
горы все прошагала б насквозь:  
по-китайски, с пробежками —  
только кружки гремят!  
На привалах не мешкая,  
в сутки — по пятьдесят!  
Отлежал бы неделю,  
поплелся за ней по пятам,  
узнавал бы в политотделе:  
«Что было здесь? И что там?  
Где сбивали заслон? Где в обход? А где вброд?»  
Разевал бы при этом, как положено, рот…  
Благодарен покорно —  
у газетчиков тоже есть гордость!  
Хоть спина так набита  
качаньем коня,  
словно в камнедробилку, на сито  
швыряли меня, —  
рад, что выдержал марку,  
что в седле усидел,  
как на электросварку,  
на проклятое солнце глядел,  
но добрался сюда, до Гуйлина,  
то верхом,  
то пешком  
за семь жарких  
и длинных  
суток — вместе с полком.  
Буду после смеяться  
над своими несчастьями!  
А пока — ни размяться,  
ни двинуть запястьями,  
вьюка не развязать,  
как подушки, распухшими пальцами.  
Если честно сказать —  
даже стыдно перед китайцами!  
Хорошо, что мои провожатые  
час назад ушли на партгруппу!  
Кое-как в коленях зажатую  
табаком набив себе трубку,  
слышу их голоса —  
обсуждают, должно быть, итоги:  
что там против, что за  
и какие ЧП по дороге;  
переводчик Сюй-дян, опуская лицо,  
говорит, что имелись ошибки — «Ю-цо»!  
А какие ошибки?  
Не вспомнишь о них без улыбки:  
где-то что-то загнул  
раз в три дня  
в переводе  
да однажды заснул  
и свалился с коня без поводьев.  
А случись, если надо, —  
из-под огня бы унес!  
Мировые ребята —  
люблю их до слез!  
Я гляжу за окно —  
все оно  
крепко взято в решетки, все в железе кругом  
и на первом  
и на втором  
этаже;  
генерал Бай Зун-си, верно, строил свой дом,  
когда нервы  
сдавали уже,  
и, не веря ни в сон, ни в чох,  
ни в охранный свой полк,  
даже здесь ждал удара под вздох  
гоминдановский волк.  
«Старый тигр гуансийский» —  
как его называли льстецы, —  
словно Врангель российский,  
отдавший за море концы!  
Говорят, что с утра улетел,  
пока цел,  
пока бывшим солдатом не взят на прицел, —  
бывшим, к нам перешедшим,  
политграмоту между боями прошедшим,  
со своим батальоном,  
в пыльной шапке зеленой,  
за семь суток похода до логова тигра дошедшим!  
От такого при стычке  
не получишь пощады  
и, по старой привычке,  
не подкупишь наградой  
при встрече —  
потому что купить его нечем!  
Слишком жадный он стал — тот солдат, слишком смелый.  
Говорит, что не надо ему ничего,  
кроме провинции целой —  
Гуанси своего!  
Взял две трети, возьмет и последнюю треть!  
А на доллары эти  
и не захочет смотреть!  
Генерал  
удирал:  
ясно вижу картину  
вот этого,  
в хлопьях жженой бумаги, двора,  
в час, когда под Гуйлином  
с рассветом  
мы дивизией всей  
рванули — «вансей!» — \»  
в переводе на русский — «ура!».  
Как спешил генерал, как они тут метались, собаки  
набивали в багажники барахло из корзин,  
проверяли в машинах все баки —  
не подсыпан ли сахар в бензин!  
И без памяти гнали,  
сигналя,  
петляя,  
об сундуки  
синяки  
наставляя,  
в чемоданы вжимая то носы, то затылки,  
торопясь к той условленной, тайной развилке,  
где их на поле ждал третьи сутки подряд  
самолет, от жары раскаленный, как ад.  
И хотя Бай Зун-си уж к Тайваню теперь подлетает  
и раз уж удрал он —  
то пожить еще, верно, имеет в виду, —  
все же надо ему посочувствовать — плохо в Китае  
стало жить гоминдановским генералам  
в этом сорок девятом году!  
Во дворе — хоть шаром покати:  
стен бетон,  
по углам — капониры,  
в подземелье — пустая тюрьма…  
Скольких стон  
умер здесь, не донесшись до мира!  
Скольким было  
сюда  
суждено лишь войти,  
чтоб не выйти  
уже никогда!  
Сколько здесь посходило  
в деревянных колодках с ума,  
не дожив до последних событий,  
которые мы  
называем свободой,  
называем победой народа,  
по которых бы не было тоже,  
не будь этой черной каймы  
вокруг списка всех павших,  
с Кантона еще начиная.  
Мороз подирает по коже —  
ни конца нет, ни края,  
так тот список длинен —  
километры имен;  
одному человеку,  
даже если не спать и не есть,  
за всю длинную жизнь, за три четверти века,  
половины их вслух не прочесть…  
Рано утром заходят  
командир с комиссаром полка,  
говорят, улыбаясь, по-русски: «Пока!»  
Ну, а все остальное пока еще нам переводят.  
Переводят,  
что полк уже час как в походе,  
переводят,  
что сводка хорошая,  
переводят,  
что победа близка,  
две дивизии вышли к вьетнамской границе  
и войска Бай Зун-си с ночи заперты на два замка.  
Переводят —  
но это я сразу увидел по лицам, —  
что зашли на минуту, а то не догонят полка.  
И опять, но уже без улыбки, по-русски: «Пока»,  
к козырьку на прощанье рука!  
А глаза так полны,  
так полны  
чем-то очень знакомым, усталым, орлиным,  
как у нас на исходе войны  
под Берлином…  

❉❉❉❉

1954  

❉❉❉❉