Микельанджело

Когда Буонаротти вошел в Сикстинскую капеллу,

Он насторожился,

Как бы прислушиваясь,

Потом измерил взглядом высоту, —

Шагами расстояние до алтаря,

Обдумал свет, сочащийся сквозь окна,

И то, как надо взнуздать и укротить

Крылатых и ретивых коней своей работы…

Затем ушел до вечера в Кампанью.

❉❉❉❉

И линии холмов и массы гор

В его мозгу теснились могучими изгибами,

В узлистых и разлатых деревьях,

Изогнутых и скрюченных от ветра,

Он видел напряженье спины, изгибы торсов,

И порывы простертых к небу рук…

В эти минуты в глазах его всё человечество —

Движенья, жесты, позы — принимало

Расширенный и полный облик всех вещей.

Он возвратился в город ночью,

То торжествующий, то недовольный собою,

Потому что ни одно из прожитых видений

В душе его не умиротворилось в статую.

На следующий день пред вечером

Недовольство в нем прорвалось, подобно грозди

Черных виноградин,

И к папе пошел он ссориться:

«Зачем он — Микельанджело — ваятель

Выбран, чтобы писать по влажной штукатурке

Святую легенду на потолке часовни?

Сикстинская капелла темна и плохо построена:

И самый яркий день в ней не разгонит ночи!

И что за толк трудиться над темным потолком,

Чтоб мрак расцвечивать и сумрак золотить?

И наконец, откуда и кто ему доставит балки

Для подмостков такой величины?»

Папа, не меняя выраженья лица, ответил:

«Я прикажу срубить мой самый крупный лес».

❉❉❉❉

И Микельанджело ушел обратно в город,

Враждебный папе, миру, людям, и ему казалось,

Что в закоулках дворца, скрываясь в тени,

За ним следят враги, заране осуждая

Неистовство, и мрачность, и величье

Нового творенья, что зрело в его душе.

Стал сон его одним огромным взмывом

Трагических телодвижений, вздымавшихся в мозгу.

Он с вечера ложился на спину на ложе,

И нервы продолжали гореть во время отдыха;

Он весь звенел, дрожащий, как стрела,

Вонзившаяся в стену.

Чтоб растравить еще свои обиды ежедневные,

Он распалялся страданьями и просьбами своих.

И грозный мозг его, казалось, был пожаром

Огней снедающих и пламеней грозящих.

❉❉❉❉

Но чем сильней его страдало сердце,

Чем глубже проникали горечь и обида,

Чем больше ставил он препятствий самому себе,

Чтоб задержать миг молнии и чуда,

Внезапно преображающий работу,

Тем полнее зрело в душе

Творенье пламенеющее и мрачное,

Чье торжество и страх он нес в себе.

❉❉❉❉

То было в мае; звонили к утрене;

Он, наконец, вернулся в Сикстинскую капеллу.

Силой мысли

Он собрал свои идеи в связни:

Группы резкие и четкие, и линии широкие и ясные

Пред оком зыбились в спокойном ровном свете.

Подмостки были построены так крепко,

Что могли вести на небо,

Широкий, ясный свет сиял под сводами,

Лаская выгибы и зажигая стены;

Микельанджело взбежал по сходням,

Легкий, шагая через три ступеньки.

Новый пламень разгорался под веками,

Пальцы с лаской ощупывали камень,

Который должен был одеться славой и красотой.

Затем он торопливо спустился

И твердою рукою двери

Замкнул на ключ.

❉❉❉❉

Он затворился на дни, на месяцы, на годы,

Свирепо охраняя неприступность и тайну

Своей работы — одинокой и неисчетной;

Каждый день с рассветом, той же тяжелой поступью,

Он переступал порог часовни,

И между тем как солнце вдоль стен описывало круг,

Он, как поденщик, — молчаливый и яростный,

Трудился над бессмертным созданием.

❉❉❉❉

Уже

Двенадцать вспарушенных сводов замыкали

Семь пророков и пять сивилл,

Упорно проникавших в текст вещих книг,

Незыблемо сковавший

Живую зыбь грядущего.

Вдоль по карнизу пронизанные светом тела

Лепились дерзко, торсы их и спины населяли архитрав

Цветущей зрелостью и осмугленной плотью.

Пары нагих детей фронтоны подпирали;

Гирлянды здесь и там тянулись фестонами,

Змий медный выступал из глубины угла;

Юдифь кичилась кровью Олоферна;

Как зданье, рушился огромный Голиаф;

И к небесам вздымалась казнь Амана.

День ото дня, без отдыха, без срока,

Без ошибок и без поправок, росло и утверждалось

Творенье в стройной полноте;

Вскоре

Посередине свода развернулась книга Бытия:

Бог, как атлет, боролся с предвечным хаосом,

С водами и с землей;

Солнце и луна двойной печатью отметили

На пламенном и новом небе свои места;

Иегова устремлялся в пространства,

Повитый светами и бурями несомый;

Небо, море и горы жили мощной жизнью —

Широкой, медленной и строго размеренной;

Ева в изумленьи перед своим творцом,

Сложивши руки, колена преклоняла;

Адам же чувствовал перст Бога ревнивого,

Касающийся пальцев, — призыв к деяниям;

Каин и Авель готовили дары;

А Искуситель, став женщиной, тяжелой грудью

Украшал властительное древо;

Под золотыми лозами заветного точила

Ной опьяненный преклонялся к земле;

И черный Потоп распростирал в полете

Крыло воды над лесом и землею.

❉❉❉❉

В работе титанической, что он вершил один,

Иеговы пламенем горел Буонаротти;

Он создавал искусство сверхчеловечное;

он населил плафон свой новой расой

Существ великих, неистовых и мыслящих.

Гений его сверкал суровый и судорожный,

Подобный духу Данта и Саванароллы;

Уста, что он отверз, вещали слова иные,

И очи, им разверстые, провидели иные судьбы;

Под лбами вознесенными и в гордых торсах бился

И рокотал его глубокий, его великий дух;

Он пересоздал по-своему и мир, и человека.

В холодный осенний день

Узнали, наконец,

Что работа в Сикстинской капелле окончена

И удалась.

❉❉❉❉

И стала хвала расти, подобная приливу,

Волнами страстными и рокотом широким.

Но папа Юлий Второй молчал.

Его молчанье было как ожог.

И мастер снова ушел в свое уединенье.

Он с радостью вернулся к старым своим мученьям,

И гнев, и гордость, и непонятная тоска,

Обиды, подозренья

Устремили снова

Свой ураган трагический сквозь душу

Микельанджело.

❉❉❉❉