Литературная исповедь

Сознаться должен я, что наши хрестоматы

Насчет моих стихов не очень тороваты.

Бывал и я в чести; но ныне век другой:

Наш век был детский век, а этот — деловой.

Но что ни говори, а Плаксин и Галахов,

Браковщики живых и судьи славных прахов,

С оглядкою меня выводят напоказ,

Не расточая мне своих хвалебных фраз.

Не мне о том судить. А может быть, и правы

Они. Быть может, я не дослужился славы

(Как самолюбие мое ни тарабарь)

Попасть в капитул их и в адрес-календарь,

В разряд больших чинов и в круг чернильной знати,

Пониже уголок — и тот мне очень кстати;

Лагарпам наших дней, светилам наших школ

Обязан уступить мой личный произвол.

Но не о том здесь речь: их прав я не нарушу;

Здесь исповедью я хочу очистить душу:

При случае хочу — и с позволенья дам —

❉❉❉❉

Я обнажить себя, как праотец Адам.

Я сроду не искал льстецов и челядинцев,

Академических дипломов и гостинцев,

Журнальных милостынь не добивался я;

Мне не был журналист ни власть, ни судия;

Похвалят ли меня? Тем лучше! Не поспорю.

Бранят ли? Так и быть — я не предамся горю;

Хвалам — я верить рад, на брань — я маловер,

А сам? Я грешен был, и грешен вон из мер.

Когда я молод был и кровь кипела в жилах,

Я тот же кипяток любил искать в чернилах.

Журнальных схваток пыл, тревог журнальных шум,

Как хмелем, подстрекал заносчивый мой ум.

В журнальный цирк не раз, задорный литератор,

На драку выходил, как древний гладиатор.

Я русский человек, я отрасль тех бояр,

Которых удальство питало бойкий жар;

Любил я — как сказал певец финляндки Эды —

Кулачные бои, как их любили деды.

В преданиях живет кулачных битв пора;

Боярин-богатырь, оставив блеск двора

И сняв с себя узду приличий и условий,

Кидался сгоряча, почуя запах крови,

В народную толпу, чтоб испытать в бою

Свой жилистый кулак, и прыть, и мощь свою.

Давно минувших лет дела! Сном баснословным

Угасли вы! И нам, потомкам хладнокровным,

Степенным, чопорным, понять вас мудрено.

И я был, сознаюсь, бойцом кулачным. Но,

«Журналов перешед волнуемое поле,

Стал мене пылок я и жалостлив стал боле».

❉❉❉❉

Почтенной публикой (я должен бы сказать:

Почтеннейшей — но в стих не мог ее загнать) —

Почтенной публикой не очень я забочусь,

Когда с пером в руке за рифмами охочусь.

В самой охоте есть и жизнь, и цель своя

(В Аксакове прочти поэтику ружья).

В самом труде сокрыт источник наслаждений;

Источник бьет, кипит — и полон изменений:

Здесь рвется с крутизны потоком, там, в тени,

Едва журча, змеит игривые струи.

Когда ж источник сей, разлитый по кувшинам,

На потребление идет — конец картинам!

Поэзии уж нет; тут проза целиком!

Поэзию люби в источнике самом.

❉❉❉❉

Взять оптом публику — она свой вес имеет.

Сей вес перетянуть один глупец затеет;

Но раздроби ее, вся важность пропадет.

Кто ж эта публика? Вы, я, он, сей и тот.

Здесь Петр Иванович Бобч_и_нский с крестным братом,

Который сам глупец, а смотрит меценатом;

Не кончивший наук уездный ученик,

Какой-нибудь NN, оратор у заик;

Другой вам наизусть всего Хвостова скажет,

Граф Нулин никогда без книжки спать не ляжет

И не прочтет двух строк, чтоб тут же не заснуть;

Известный краснобай: язык — живая ртуть,

Но жаль, что ум всегда на точке замерзанья;

«Фрол Силич», календарь Острожского изданья,

Весь мир ему архив и мумий кабинет;

Событий нет ему свежей, как за сто лет,

Не в тексте ум его ищите вы, а в ссылке;

Минувшего циклоп, он с глазом на затылке.

Другой — что под носом, того не разберет

И смотрит в телескоп всё за сто лет вперед,

Желудочную желчь и свой недуг печальный

Вменив себе в призыв и в признак гениальный;

Иной на всё и всех взирает свысока:

Клеймит и вкривь и вкось задорная рука.

И всё, что любим мы, и всё, что русским свято,

Пред гением с бельмом черно и виновато.

Там причет критиков, пророков и жрецов

Каких-то — невдомек — сороковых годов,

Родоначальников литературной черни,

Которая везде, всплывая в час вечерний,

Когда светилу дня вослед потьма сойдет,

Себя дает нам знать из плесени болот.

Так далее! Их всех я в стих мой не упрячу.

Кто под руку попал, тех внес я наудачу.

Вот вам и публика, вот ваше большинство.

От них опала вам, от них и торжество.

Всё люди с голосом, всё рать передовая,

Которая кричит, безгласных увлекая;

Всё люди на счету, всё общества краса.

В один повальный гул их слившись голоса

Слывут между людьми судом и общим мненьем.

Пред ними рад пребыть я с истинным почтеньем,

Но всё ж, когда пишу, скажите, неужель

В Бобч_и_нском, например, иметь себе мне цель?

В угоду ли толпе? Из денег ли писать?

Всё значит в кабалу свободный ум отдать.

И нет прискорбней, нет постыдней этой доли,

Как мысль свою принесть на прихоть чуждой воли,

Как выражать не то, что чувствует душа,

А то, что принесет побольше барыша.

Писателю грешно идти в гостинодворцы

И продавать лицом товар свой! Стихотворцы,

Прозаики должны не бегать за толпой!

Я публику люблю в театре и на балах;

Но в таинствах души, но в тех живых началах,

Из коих льется мысль и чувства благодать,

Я не могу ее посредницей признать;

Надменность ли моя, смиренье ль мне вожатый —

Не знаю; но молве стоустой и крылатой

Я дани не платил и не был ей жрецом.

❉❉❉❉

И я бы мог сказать, хоть не с таким почетом:

«Из колыбели я уж вышел рифмоплетом».

Безвыходно больной, в безвыходном бреду,

От рифмы к рифме я до старости бреду.

Отец мой, светлый ум вольтеровской эпохи,

Не полагал, что все поэты скоморохи;

Но мало он ценил — сказать им не во гнев —

Уменье чувствовать и мыслить нараспев.

Издетства он меня наукам точным прочил,

Не тайно ль голос в нем родительский пророчил,

Что случай — злой колдун, что случай — пестрый шут

Пегас мой запряжет в финансовый хомут

И что у Канкрина в мудреной колеснице

Не пятой буду я, а разве сотой спицей;

Но не могли меня скроить под свой аршин

Ни умный мой отец, ни умный граф Канкрин;

И как над числами я ни корпел со скукой,

Они остались мне тарабарской наукой…

❉❉❉❉

Я не хочу сказать, что чистых муз поборник

Жить должен взаперти, как схимник иль затворник.

Нет, нужно и ему сочувствие людей.

Член общины, и он во всем участник с ней:

Ее труды и скорбь, заботы, упованья —

С любовью братскою, с желаньем врачеванья

Всё на душу свою приемлет верный брат,

Он ношу каждого себе усвоить рад,

И, с сердцем заодно, перо его готово

Всем высказать любви приветливое слово.

И славу любит он, но чуждую сует,

Но славу чистую, в которой пятен нет.

И я желал себе читателей немногих,

И я искал судей сочувственных и строгих;

Пять-шесть их назову — достаточно с меня,

Вот мой ареопаг, вот публика моя.

Житейских радостей я многих не изведал;

Но вместо этих благ, которых бог мне не дал,

Друзьями щедро он меня вознаградил,

И дружбой избранных я горд и счастлив был.

Иных уж не дочтусь: вождей моих не стало;

Но память их жива: они мое зерцало;

Они в трудах моих вторая совесть мне,

И вопрошать ее люблю наедине.

Их тайный приговор мне служит ободреньем

Иль оставляет стих «под сильным подозреньем».

❉❉❉❉

Доволен я собой, и по сердцу мне труд,

Когда сдается мне, что выдержал бы суд

Жуковского; когда надеяться мне можно,

Что Батюшков, его проверив осторожно,

Ему б на выпуск дал свой ценсорский билет;

Что сам бы на него не положил запрет

Счастливый образец изящности афинской,

Мой зорко-сметливый и строгий Боратынский;

Что Пушкин, наконец, гроза плохих писак,

Пожав бы руку мне, сказал: «Вот это так!»

Но, впрочем, сознаюсь, как детям ни мирволю,

Не часто эти дни мне падают на долю;

И восприемникам большой семьи моей

Не смел бы поднести я многих из детей;

Но муза и теперь моя не на безлюдьи,

Не упразднен мой суд, есть и живые судьи,

Которых признаю законность и права,

Пред коими моя повинна голова.

Не выдам их имен нескромным наговором,

Боюсь, что и на них посыплется с укором

Град перекрестного, журнального огня;

Боюсь, что обвинят их злобно за меня

В пристандержательстве моей опальной музы —

Старушки, связанной в классические узы, —

В смешном потворстве ей, в пристрастии слепом

К тому, что век отпел и схоронил живьем.

В литературе я был вольным казаком, —

Талант, ленивый раб, не приращал трудом,

Писал, когда писать в душе слышна потреба,

Не силясь звезд хватать ни с полу и ни с неба,

И не давал себя расколам в кабалу,

И сам не корчил я вождя в своем углу…

❉❉❉❉