Мать

Года прошли,

а помню, как теперь,

фанерой заколоченную дверь,

написанную мелом цифру «шесть»,

светильника замасленную жесть,

колышет пламя снежная струя,

солдат в бреду…

И возле койки — я.

И рядом смерть.

Мне трудно вспоминать,

но не могу не вспоминать о нем…

В Москве, на Бронной, у солдата — мать.

Я знаю их шестиэтажный дом,

московский дом…

На кухне примуса,

похожий на ущелье коридор,

горластый репродуктор,

вечный спор

на лестнице… ребячьи голоса…

Вбегал он, раскрасневшийся, в снегу,

пальто расстегивая на бегу,

бросал на стол с размаху связку книг —

вернувшийся из школы ученик.

Вот он лежит: не мальчик, а солдат,

какие тени темные у скул,

как будто умер он, а не уснул,

московский школьник… раненый солдат.

Он жить не будет.

Так сказал хирург.

Но нам нельзя не верить в чудеса,

и я отогреваю пальцы рук…

Минута… десять… двадцать… полчаса…

Снимаю одеяло, — как легка

исколотая шприцами рука.

За эту ночь уже который раз

я жизнь держу на острие иглы.

Колючий иней выбелил углы,

часы внизу отбили пятый час…

О как мне ненавистен с той поры

холодноватый запах камфары!

Со впалых щек сбегает синева,

он говорит невнятные слова,

срывает марлю в спекшейся крови…

Вот так. Еще. Не уступай! Живи!

…Он умер к утру, твой хороший сын,

твоя надежда и твоя любовь…

Зазолотилась под лучом косым

суровая мальчишеская бровь,

и я таким увидела его,

каким он был на Киевском, когда

в последний раз,

печальна и горда,

ты обняла ребенка своего.

. . . . . . . . . . . . . . . .

❉❉❉❉

В осеннем сквере палевый песок

и ржавый лист на тишине воды…

Все те же Патриаршие пруды,

шестиэтажный дом наискосок,

и снова дети роются в песке…

И, может быть, мы рядом на скамью

с тобой садимся.

Я не узнаю

ни добрых глаз, ни жилки на виске.

Да и тебе, конечно, невдомек,

что это я заплакала над ним,

над одиноким мальчиком твоим,

когда он уходил.

Что одинок

тогда он не был…

Что твоя тоска

мне больше,

чем кому-нибудь, близка…

❉❉❉❉