В огне

Овраг укачал деревню

(глубокая колыбель),

и зорями вторит певню

пастушеская свирель.

Как пахнет мятой и тмином

и ржами — перед дождем!

Гудит за веселым тыном

пчелиный липовый дом.

Косматый табун — ночное —

шишига в лугах пасет,

а небо, как и при Ное;

налитый звездами сот.

Годами, в труде упрямом,

в глухой чернозем вросла

горбунья-хата на самом

отшибе — вон из села.

Жужжит веретёнце, кокон

наматывает рука,

и мимо радужных окон

куделятся облака.

Старуха в платке, горохом

усыпанном, как во сне…

В молитве, с последним вздохом,

ты вспомнила обо мне?

Ты вспомнила все, что было,

над чем намело сугроб?..

Родимая!

Милый-милый,

в морщинах прилежный лоб.

Как в детстве к твоим коленам

прижаться б мне головой…

Но борется с вием-тленом

кладбище гонкой травой;

но пепел (поташ пожарищ)

в обглоданных пнях тяжел…

И разве в дупле нашаришь

гнездо одичавших пчел;

да, хлюпнув, вдруг захлебнется

беременное ведро:

журавль сосет из колодца

студеное серебро…

Пропела тоненько пуля,

махнула сабля сплеча…

О теплая ночь июля,

широкий плащ палача!

Бегут беззвучно колеса,

поблескивает челнок,

а горе простоволосым

глядит на меня в окно.

Ах, эти черные раны

на шее и на груди!

Лети, жеребец буланый,

все пропадом пропади!

Прощайте, завода трубы,

мелькай, степная тропа!

Я буду, рубака грубый,

раскраивать черепа.

Мое жестокое сердце,

не выдаст тебя, закал!

Смотри, глупыш-офицерик,

как пьяный навзничь упал…

Но даже и в тесной сече

я вспомню (в который раз)

родимой тихие речи

и ласковый синий глаз.

И снова учую, снова,

как зерна во тьме орут,

как из-под золы лиловой

вербены вылазит прут.

❉❉❉❉